… на Дизенгоф надо слушать. Наблюдать, смотреть, и обязательно слушать. Это особая улица, особый мир. Здесь совершенно другой Тель-Авив.
Пятница, утро. Я сижу в обычном кафе, рядом с театром «Лисин» и вслушиваюсь в город. Здесь, на Дизенгоф, время остановилось. Два старика, сидящие за соседним столиком, беседуют об итальянских бомбах, вспоминают пожар в здании «ЦИМ» в 1966-м. Вспоминают так, будто было это только вчера, и там все еще дымятся остатки строений. Тут же, строя карту из пакетиков сахара, один из них рассказывает, что «между Иегуда Халеви и Дизенгоф» в третьем доме справа в подвале, он нашел свой первый велосипед и катал на нем свою первую девушку, как «две капли воды» похожую на легендарную тель-авивскую красавицу Лидию Роках. Глотнув кофе, они переключаются с романтики на войну, и тут уже второй старик – «герой романа». Он рассказывает о том, как в 14 лет сел за руль грузовика, возившего хлеб из Яффо в Иерусалим во время войны за освобождение…
…Ниточки воспоминаний медленно переплетаются между собой… кофе давно остыл, но они пришли сюда не ради него. Здесь для них все еще 49-й год. Здесь они молоды, курчавы и черноволосы, не дрожат руки, не слезятся глаза, и девушки еще обращают на них внимание.
Молодой человек за столиком напротив давно отложил в сторону газету с экономическими новостями. Ему, как и мне, интересно послушать, окунуться в ту атмосферу, когда с неба падали итальянские бомбы, и ревели не автобусы, а египетские самолеты.
А старики, словно заметив, что их слушают, говорят еще громче. Это нам, молодым, все в диковинку, а они уже сотни раз слышали друг от друга эти рассказы. Перейдя внезапно на идиш, «снижают громкость» — уверенные, что их никто не понимает, обмениваются вопросами о здоровье жен, и снова переходят на громкий иврит.
— Да, раньше барабуния была больше и вкуснее!
— Я помню. Бабушка Влацека жарила их прямо на улице на примусе. (Слово «примус» звучит по-русски так тепло и знакомо, что я неожиданно чувствую себя причастным к барабунии, бабушке Влацека, и те далекие годы становятся еще ближе)
— Смотри, смотри, у этой «мейдале» (девочки) брюки сейчас совсем упадут.
— Ха, не упадут, ты посмотри какие у нее «пульки» (бедра). Там и остановятся, — довольные своей шуткой, они долго смеются, кашляют, снова пьют остывший кофе, провожая взглядом крутобедрую брюнетку.
Возникает пауза, в глазах стариков появляется пелена грусти, и я, кажется, прекрасно понимаю, о чем они сейчас думают. Вспоминается известное стихотворение Эдуарда Асадова «В землянке»
Подошедшая официантка привычным движением меняет пепельницу на моем столе – старики, заметив это, смеются. В отличие от девушки, они видят, что я курю трубку, и снова переходят на идиш. Понимая их через слово, я все-таки догадываюсь, что теперь речь идет обо мне – компьютер – он и на идише компьютер. Несколько фраз о том, что же я делаю с ним в кафе, и снова пауза, и потом новые воспоминания. Поговорив немного о том, что и армия теперь не та, что раньше, и молодежь другая…. и все теперь быстрее, машины, дела, отношения и даже вот интернет.
Не желая мешать этим воспоминаниям, знаком подзываю официантку, рассчитываюсь и выхожу на шумную Дизенгоф. У меня есть еще полчаса — погулять, понаблюдать, «леиздангеф», как говорят те, кто проводит свою жизнь на этой улице, самой тель-авивской улице Тель-Авива.
Comments