Мотке Любарчик был сапожником. Ну, а если быть совсем честным, то был он сандляром*. Сапоги Мотке делать не умел, но сандалии у него получались вполне сносные. То есть, их можно было носить. Но сколько пар сандалий нужно небольшому еврейскому местечку, расположенному в трех шагах от Балтийского моря? Юные «бурвайсы*» носились по пыльным улицам Холерова босяком до первого льда, а солидные «жилетки*» ходили в сапогах, надевая по субботам скрипучие, как старая цыганка, штиблеты по последней краковской моде. Сандалии – обувь летняя, а что за лето в Холерове*? (Ну никак не привыкнут евреи к новому названию. «Холера ясна» — это понятно, а кто такой Владислав, знали далеко не все. *) Лето в Холерове короткое – три дождя, две лужи, и вот тебе Рошашуне*. А там молодое вино и «белые мухи*». Реб Мендель говорит… а реб Мендель всегда знает, что говорит – он был самым образованным из евреев Холерова, он учился в Вене и был лично знаком с самим гаоном из Рогачева…, так вот, реб Мендель говорит, что холеровские евреи – самые северные евреи в Польше, а, может быть, и даже во всей Европе. И даже Яцек, местный почтальон, называл холеровских не иначе, как полярными евреями, пугая местную детвору белыми медведями.
И ходить бы Любарчику самому босяком, если бы не был бы он еще и «меламедом*» …
Покойный дед его, Зелиг Любарчик, с трех лет заставлял его учиться. В тринадцать, на бармицву*, дед сделал Мотке подарок. Еще за пару месяцев до дня рождения, старый Зелиг, закатывая глаза и цокая языком, с трагическим придыханием восторженно говорил о том, какой необыкновенный подарок готовит он старшему внуку. Он утверждал, что все холеровские мальчишки «дер тринкен ин зайер эйген шпейхен фин кена*», узнав, какой именно подарок получит его внук. Дед с таким воодушевлением говорил об этом, что со стороны казалось, что не дарит подарок, а получает его сам.
А Мотке все гадал – что же за подарок готовит ему дед? Может это будет золотой брегет с музыкой? Может быть… нееее… ну, все-таки… может дед подарит ему коня? КОНЯ?
Так в тягостных раздумьях и сладостных догадках, прошли два месяца. И в самый день рождения, вскочив с кровати спозаранку, Мотке бросился на двор, вертя своей рыжей головой, как флюгер на северном ветру. Он искал глазами коня. Но ни коня, ни, даже, жеребенка во дворе он не увидел. Зато увидел деда… без коня.
Дед сидел на скамейке в тени, под старой, почти засохшей яблоней, и оживленно беседовал с каким-то незнакомым мужчиной. Одетый в хороший костюм (то, что костюм хороший, было понятно даже мальчику) с жилеткой!!, обутый в настоящие непыльные туфли, а не в сапоги, незнакомец стоял, прислонившись к стволу яблони в том самом месте, где всего несколько дней назад Мотке вырезал две буквы – «пей» и «бет» *. Фейга-Блюма, черноволосая красавица, живущая через две улицы, в последнее время все чаще и чаще пробуждала в юношеском сердце незнакомые ему доселе чувства.
Дед, заприметив зорким взглядом растерянного внука, подозвал его поближе.
— Мотке, это реб Элиягу! Он приехал из Варшавы и будет тебя учить,- дед явно ожидал восторга или какой-либо иной, но не менее бурной реакции. А Мотке понял, что ни коня, ни часов ему не видать. Его подарок на совершеннолетие назывался «реб Элиягу».
В честь праздника, в этот день заниматься с учителем Мотке так и не начал. Но уже на следующее утро отец разбудил мальчика на час раньше обычного. За окном еще было темно, но на столе уже лежала пачка чистых листов бумаги, клубился пар на стаканом горячего чая и его новый учитель в полголоса о чем-то переговаривался с отцом.
С этого дня Мотке занимался ежедневно – утром, до школы и вечером, после выполнения домашнего задания, которое тоже частенько проверял реб Элиягу. Поначалу было тяжело и скучно и Мотке даже засыпал на школьных уроках, но, постепенно, он привык и учеба становилась все более увлекательной. Реб Элиягу был замечательным учителем. С ним Мотке открыл необъятный мир еврейской мудрости, погружаясь в историю «народа Книги*», и в этом погружении его проводником была сама Великая Книга*.
А ребе рассказывал мальчику и о Великой Римской империи, и о Византии, о халдеях и финикийцах, и еще о многом таком, чему его никогда бы не научили в школе. И теперь уже и сам Мотке пересказывал эти истории своим друзьям и одноклассникам, за что и заслужил прозвище «меламед» — учитель.
Полгода реб Элиягу жил в доме Любарчиков. И когда через шесть месяцев пришло время его отъезда, Мотке понял, что теряет не только учителя – он теряет друга. А еще Мотке действительно оценил подарок деда. За время обучения мальчик научился читать на иврите и, даже, стал немного читать на немецком. Учитель выписал для него книги, и с ними Мотке проводил все свободное время. (Хотя Фейга-Блюма не переставала будоражить его юношескую душу).
Через три года холеровские евреи называли Мотке не иначе, как «хухэм».
* Сандляр – сапожник, иврит.
* бурвайс – босяк, идиш.
* »жилетки» — зажиточные люди, те, кто имел деньги на костюм с жилеткой.
* Холерова – старое название Владиславова.
* Рошашуне – «Рош Ашана», идиш, еврейский Новый год.
* белые мухи – снежинки.
* гаон из Рогачева — Раввин Йосеф бар Эфраим-Фишл Розин (Рогачевер; 1858—1936 гг.) — выдающийся законоучитель и комментатор Писания.
* меламед – учитель, идиш.
* бармицва – тринадцатилетие, возраст совершеннолетия еврейских мальчиков
* утонут в собственной слюне от зависти, идиш, поговорка.
* брегет – карманные часы-“луковица”, по имени Авраама-Луи Бреге, создателя этой марки часов.
* народ Книги – одно из названий еврейского народа
* Великая Книга – Тора
* хухэм или хахам – мудрец, идиш
2
И была свадьба и были дети. Как все еврейские свадьбы, она была веселой. И как все еврейские семьи Мотке и Фейга родили много детей. Ну, как много – восемь. А в 39-м у них уже было 5 внуков. И иногда Мотке все еще делал сандалии. Но времени на сандалии у него почти не было – Мотке уже два поколения выучил. Теперь к «холеровскому хухему» привозили учиться мальчиков за 100 верст. В первые годы он считал… Сто учеников, двести. Потом перестал. Фейга-Блюма научилась готовить на целую ораву, ведь ученики, чаще всего, питались у нее дома. Сначала она переживала за своих девочек, но Мотке всегда находил какие-то особенные слова к своим мальчикам. Такие слова, что за женихами, которые учились у Мотке «щадхеним» * приезжали даже из Галиции и Бессарабии.
Слава «холеровского хухема» бежала впереди него семимильными шагами. Фу, какая глупая фраза. Как можно бежать впереди того, кто целыми днями сидит на своем высоком стуле в классе, который построили в Холерово возле синагоги его первые ученики.
А потом пришла война.
Война всегда приходит внезапно. И всегда кажется, что это нас не затронет. Немцы воюют с англичанами – причем тут поляки? Немцы воюют с поляками – причем тут евреи? Немцы – культурная и интеллигентная нация, они ничего плохого нам, евреям, не сделают. У нас даже языки похожи.
Сначала соседи рассказали, что эсэсовцы убили Аарона – сына шойхета* Гринберга. Где-то далеко, на западе. Аарончик – рыжий смышлёный юноша, один из лучших учеников Мотке. Погиб он вместе с молодой женой, которую в Холерово почти не знали.
Потом таких грустных сообщений становилось все больше, и грустные страшные письма приходили все чаще. Но небо обрушилось, когда соседи его старшей дочери, жившей с мужем и детьми в Варшаве, прислали письмо… Что делать с вещами, оставшимися от семьи?
— Ой, Готеню*… — тихо сказал Мотке и в этот день отменил занятия в «хедере».
Когда на следующий день Мотке вошел в класс, все мальчики заметили, как он постарел за одну ночь. Он сгорбился, как будто на его плечи легла гора. Он… потух. Урок прошел без единой шутки, и так еще никогда не проходили уроки Мотке.
— Ой, Готеню, — сказал Мотке, когда пришло письмо о смерти его сына. И отменил занятия на неделю. Через три дня, когда жена и младшие перестали плакать, он повторил: «ой, Готеню! Мир музн лебн. Лебн цу геденкен!» *
А через неделю во Владиславов пришли немцы. На самом деле, немцев было немного – трое или четверо. Но с ними пришли поляки, одетые в черную форму, вооруженные немецкими винтовками. Всех евреев Владиславова согнали на площадь, и немецкий офицер сказал:
— собираться запрещено!
— в синагогу ходить запрещено!
— в хедер ходить запрещено!
— сдать все золото и серебро!
Офицер говорил что-то еще. Но в виске у Мотке билась вена и голос в голове повторял – «Жить, чтобы помнить!» Когда офицер замолчал, и поляки щелкающими, как удар кнута, голосами начали разгонять евреев, все обратились к Мотке.
— идн, мир музн фолген зей. Эс вет зейн шлехт фар аундз, обер Гот вет ништ лозн эпес цу пасирн цу аундз.
И когда евреи разошлись, уже тихо сам себе Мотке сказал: «Жить, чтобы помнить!»
Когда похолодало и пошел дождь, немцы отдали приказ – всем взять только ценные вещи и документы и идти на станцию. До станции было верст 20, но шли пешком, с детьми и чемоданами. Лошадей и телеги забрали польские полицейские.
Останавливаться было нельзя. Шел проливной дождь, дорогу размыло, грязь не позволяла идти. Люди падали, а пьяные поляки стрелял в воздух и заставляли идти дальше, идти быстрее.
Когда упала Фейга, Мотке подбежал и попытался ее поднять. Но поляки прикладами отогнали его в сторону и начали считать… один, два, три, четыре, пять… Потом кто-то из них выстрелил. Фейга, его любимая Фейга лежала в грязи, и дождь смывал кровь с ее лица…
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
На станции их загнали в вагоны. И закрыли. Ни еды, ни туалетов. Вагоны протекали, но никуда не ехали. Вокруг слышны были крики, выстрелы, но вагоны стояли. Вагоны стояли несколько дней – никто не знал, сколько…
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
Потом они поехали. Уже никто в вагонах не разговаривал. Тихо, шепотом, передавали из угла вагона в другой угол:» Умерла жена Левинштейна, умер старый Ицхак, умерла дочка Бергера, умер, умерла, умер, умерла…»
Когда вагоны приехали, дождь уже закончился. Людей стали выгонять из вагонов на какой-то перрон, солнце слепило и люди, проведшие в темноте вагона несколько дней, выходили как слепые.
Треблинка – было написано над перроном.
Потом всех разделили. Женщин, детей, мужчин. Мотке снова увидел своего сына Хаима и поразился – 16-летний мальчик был полностью седой! В вагон он вошел брюнетом, а вышел – седым. Когда им удалось приблизиться друг к другу, Хаимке разрыдался. В вагоне погибли два внука – дети Якова, старшего сына Мотке. Где сам Яков и его жена Хаим не знал.
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
Хаима забрали через день. К этому времени Мотке уже знал, что и жену Якова и двух его дочерей забрали туда, где из труб день и ночь идет дым. Никто не спрашивал, что там происходит. Очень быстро в Треблинке все узнают правду…
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
Потом забрали Геню, последнюю из оставшихся в живых дочерей Мотке.
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
Оставались два сына – Давид и Срулик. Давид был очень сильным. Он работал. А Срулик без очков почти ничего не видел. И как он не хранил очки – они все-таки разбились. И тогда его тоже забрали.
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
В это время уже во многих бараках знали про Мотке – «холеровский хухем», оказывается, был известен далеко за пределами местечка. И к нему стали приходить люди. Поговорить, или просто помолчать и послушать. Мотке умел находить слова. И его слова давали надежду. А здесь, в Треблинке, у людей уже не оставалось сил, не оставалось достоинства, оставались только слова и надежда.
Видимо и немцы узнали про Мотке. И его не трогали…
Давид смог прожить в Треблинке долго. Но пришел и его день.
Мотке узнал об этом вечером.
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
В Треблинке очень быстро все узнают правду. И Треблинка знала, что «холеровский хухем» потерял всю свою семью. Кто-то приходил к нему в барак, чтобы выразить свою скорбь. А кто-то приходил, что высказать злость.
— Ну, что ты теперь скажешь, хухем? Тебе еще есть ради чего жить? – злились они. » Где теперь твой Бог? Если он есть, твой Бог, он должен просить у нас прощения, со слезами и на коленях!» — говорили они.
«Лебн цу геденкен!» Жить, чтобы помнить!
В день, когда пришла Красная Армия, очень приятно пахло из леса. Запах травы заглушал уже ставшим привычным сладковатый запах из труб.
Когда солдаты вошли в 4-й барак, на нарах оставалось всего несколько человек. С трудом навстречу солдатам поднялся худой старик. Шаркающей походкой, почти не отрывая от земляного обутых в деревянные колодки ног, он подошел к ним, рассматривая в полумраке барака их лица.
«Лебн цу геденкен!» — прошептал он беззубым ртом.
— что он сказал? – стали спрашивать друг друга солдаты, подхватив старика под руки и выводя на улицу. На улице старик прошептал свои слова снова.
— Жить, чтобы помнить!» — перевел его слова один из солдат, смуглый и курчавый, с большим горбатым носом.
В 1948-м году Мордехай приехал в Израиль. Когда его спросили, что он собирается делать, он ответил:
— Жить, чтобы помнить!
Рассказ записан со слов одного из учеников Мордехая. Некоторые имена изменены.
*щадхен – сваты
*шойхет – резник, тот, кто режет мясо по правилам кашрута
* Готеню – Боже мой
* Мир музн лебн. Лебн, цу геденкен!» мы должны жить. Жить, чтобы помнить
* евреи, мы должны их слушаться. Нам будет плохо, но Бог не позволит чтобы с нами что-то случилось
*
Comments